Наталья Дмитриева - Колос времени [СИ]

– А я хотел бы, чтобы вы запомнили мои слова, фрейлейн, – произнес ей в спину молчавший до сих пор рыцарь. – Aut viam inveniam, aut faciam****.

Мартина вспыхнула и, опустив голову, бросилась во двор.

– Что это значит, шевалье? – неприятным голосом осведомился Жульен.

Не удостаивая его ответом, Хорф прошел мимо.

– Я задал вопрос! – разъяренный француз попытался поймать край его плаща, но промахнулся и едва не упал. – Как ты смеешь поворачиваться спиной к дворянину, когда он с тобой говорит… ливонский медведь. Стоять… я приказываю! Я – хозяин этого замка…

Альберт остановился.

– Ты приказываешь?

Он без гнева, а даже с каким-то презрительным любопытством вгляделся в молодого француза. Мысль о том, что этот слизняк, этот субтильный хлыщик, взявшийся неведомо откуда и теперь с упоением разыгрывающий из себя владетеля Зегельса, осмеливается ему приказывать, показалась Хорфу донельзя нелепой. Да что он о себе возомнил, этот французишка? Кто он такой? Муж баронской дочки? Это еще не делает его бароном. Но он словно этого не понимает, глупая кукла, картонный дворянчик, он напускает на себя важность, пытается командовать, кричит, сквернословит – и за несколько недель, прошедших со смерти барона Клауса, успел опротиветь всем в замке, даже собственной жене.

Под тяжелым взглядом немецкого рыцаря Жульен попытался собрать остатки достоинства, но, внезапно ослабев, поспешно прислонился к перилам галереи. Его лицо, до той минуты пылавшее нездоровым румянцем, побледнело, над верхней губой выступили капли пота. Он провел ладонью по лбу и обнаружил, что рука дрожит. Сейчас мало кто признал бы в нем того утонченного и гордого героя, потомка крестоносцев, что хмурым осенним вечером впервые оказался под сенью замковых стен. Жульен носил яркую одежду, сшитую по последней моде: колет из плотного шелка, негнущийся от вышивки и украшенный многочисленными ассиметричными разрезами, узкие штаны до колен, обшитые серебряной тесьмой, шелковые чулки, остроносые башмаки с драгоценными пряжками. Все это было подарено ему Элизой вместе с золотыми кольцами, цепочками, заколками и маленьким кинжалом в инкрустированных янтарем ножнах – трогательные знаки внимания от женщины, стремящейся любым способом выразить свои нежные чувства. Но нарядный костюм уже выглядел потрепанным – на колете вместе с разрезами зияли также и прорехи, его покрывали пятна от вина и жира, а нижняя рубашка не отличалась свежестью. Лицо молодого француза утратило прежнюю гладкость, опухло и расплылось, на щеках появились красные прожилки, глаза слезились. Но самым худшим было то, что прежняя уверенность в своих силах покинула Жульена – он еще пытался хорохориться, обманывая себя, но окружающие неосознанно (а кто-то вполне отдавая себе в этом отчет) стремились обходить его стороной. Его никто не признавал хозяином. Слуги втихомолку посмеивались, когда он чего-либо просил или требовал. И никто уже не помнил, как низко кланялись ему, когда господин де Мерикур вместе с супругой был призван в замок во время болезни барона.

Альберт Хорф сделал едва заметный знак, и тот час же двое слуг наперегонки бросились в галерею. Он кивнул на француза:

– Господин де Мерикур устал и плохо себя чувствует. Отведите его в покои, пусть проспится.

Жульен с ненавистью поглядел ему вслед. Показная забота разозлила его хуже, чем неприкрытое оскорбление. Отбросив поддерживающие его руки, молодой человек выпрямился и яростно выкрикнул немцу в спину:

– Я не потерплю ущемления моих прав! Я буду жаловаться! Я всех вас выведу на чистую воду… Я уже отправил послания в Мариенбург и в Дерпт. Епископ узнает обо всем, что здесь твориться!

Хорф даже не повернул головы.

– Советую вам, мессир де Мерикур, известить обо всем так же Рижский магистрат и верховный капитул Ливонского ордена. И не забудьте отписать обо всем великому магистру, может, ему тоже захочется посмеяться, – негромко произнес он по-французски. – Пусть позабавится историей глупого рогоносца, который не в силах поставить на место собственную жену.

Со сдавленным воплем, брызгая слюной, Жульен рванулся в сторону обидчика, но двое коренастых латгалов неумолимо потащили его вниз по лестнице и дальше через двор к паласу. Как он не вырывался, его все-таки завели в собственную комнату и прямо в одежде уложили на кровать. Здесь силы окончательно оставили Жульена, и он заплакал, утирая слезы нарядным беретом.

Дверь тихонько скрипнула.

– Прочь! Я не желаю никого видеть! – выкрикнул француз, с головой заворачиваясь в покрывало. Вкрадчивый голос заставил его вздрогнуть.

– Жульен?… Господь милосердный, что случилось?

Молодой человек порывисто сел, с надеждой глядя на сухопарого человека с плотной повязкой, закрывающей половину лица.

– Герман! Хорошо, что ты пришел… Только ты можешь мне помочь.

* Любить и разумными быть едва ли могут сами боги

** Кто благороден, тот обид не помнит

*** Кто пострадал, тот помнит

**** Или найду дорогу, или проложу ее сам

Порциус Гиммель неслышно отворил дверь в большую трапезную, осторожно заглядывая внутрь. На первый взгляд, зал был пуст, но через секунду глаза доктора уловили в стороне какое-то движение. Он пригляделся: в круглой нише у высокого стрельчатого окна с витражными стеклами, там, где находились изящное кресло и ткацкий станок покойной баронессы, сидела Элиза. Ее тонкие, унизанные перстнями пальцы медленно перебирали частые зубцы гребней, а глаза рассеянно перебегали с предмета на предмет. Было не понятно, замечает ли она что-либо вокруг себя или целиком поглощена собственными мыслями. Время от времени молодая женщина запускала руку в стоящую перед ней коробку, доставала оттуда и клала в рот кусочки марципана. Каждое такое действие сопровождалось горестным вздохом.

Немного постояв в дверях, Порциус Гиммель тихо отступил назад, неплотно прикрыв за собой дубовую створку. Глядя в образовавшуюся щель, он задумчиво нахмурил густые брови.

"Марципан из Ревеля… Средство от febris erotica*, так говорят. В последние дни она только его и ест. Любопытно…" – доктор почесал короткую бороду и тут же насторожился, прислушиваясь.

Дверь, ведущая к нижним помещениям, распахнулась, пропуская в зал растрепанную и запыхавшуюся Мартину. Не замечая сидящей в нише сестры, та пробежала несколько шагов, налетела на стоящую у стены пустую жаровню и вскрикнула, схватившись за ушибленную ногу. В ее глазах блеснули слезы, но были ли они вызвано болью или иными чувствами, доктор не знал, а потому встревожился. Он совсем было собрался войти и предложить помощь, но Элиза, очнувшаяся от своих мыслей, опередила его, бросившись к сестре с тревожными вопросами: